РАВНОДЕЙСТВУЮЩАЯ
Теперь я знаю, таков мой ад: мое сознание было заключено в теле кролика, и, обладая лишь кроличьим мозгом, я не мог совершить ни одного человеческого поступка, ни помыслить ни одной человеческой мысли. Но своей человеческой глубиной я сознавал /или как-то чувствовал/, что недавно был человеком и теперь смог бы им быть, имей я человеческое тело и разум.
Самым невыносимым было то, что хозяин этого кролика, человек, которого я раньше знал и любил, собирался сделать из меня жаркое к празднику, о чем он спокойно поведал кому-то, стоя у моей клетки. Мог ли он вообразить, что я понимаю человеческую речь?
Мое положение было безвыходным. Я не был в состоянии покончить собой. Я не мог даже прекратить есть; чтобы умереть от голода: тело кролика подчинялось только кроличьим инстинктам. Но оно было теперь моим единственным телом, шей единственной возможностью ощущать жизнь. Оно стало первым пристанищем после головокружительного полета в вихре фантазии, прорвавши плотину каждодневности. Этот полет я назвал своим чистилищем,
Я вовсе не настаиваю на существовании "потустороннего мира. Но для меня совершенно очевидна возможность осознания своей смерти. Очевидно и то, что в определенных условиях - сна, опьянения, гипноза, а тем болей, смерти - наше субъективное время - то время, в котором ощущает себя сознание,- может существенно отклоняться от "объективного" времени, в котором сознание ощущает мир. Степень такого отклонения трудно как-нибудь ограничить. Считается, что за несколько секунд во сне можно прожить дни я даже годы. И не должно казаться невероятным, что за короткое время смерти можно прожить целую вечность
Субъективное сознание не кончается, потому что субъективное время приближается к своему концу ассимптотически - никогда его не достигая: из 8-и секунд объективного времени смерти первые четы¬ре длятся для меня /допустим/ один час, следующие две - один день, затем одна секунда - месяц, пол-секунды - год, четверть секунда - десяти лет и т.д., хотя, конечно, я давно уже потерял бы счет времени.
Нельзя утверждать, что это так, что субъективное время вечно, - этого невозможно проверить, но это весьма вероятно, и я имею веские основания так считать, поскольку случай предоставил мне возможность проследить некоторый отрезок подобной прогрессии. Всего несколько секунд длилось мое пребывание между двух миров, но это время совпало с боем стенных часов, и потому последняя связь с этим миром оказалась для меня связью с его временем.
После первого удара часов я погрузился в себя, в свою сла¬бость, не зная, стоит ли еще сопротивляться смерти, пытаясь поддерживать исчезающее дыхание. Но второго удара не было слишком долго. Мелькнула мысль, что испортились часы. "Они остановились вместе со мной",- подумал я, так как знал, что должно прозвучать пять ударов.
Раздавшийся звон, изумив меня сначала, вдруг всё прояснил. Оказалось, что я давно лежу бездыханный: я забыл управлять своими легкими, а теперь уже не знаю, как это делать, почти утратив все связи с-органами тела. Остался только слух и еще какие-то неясные ощущения, но звуки воспринимались теперь не ушами, а как бы всем телом. Я услышал все 5 ударов, но для этого потребовалось время, соизмеримое со всей моей жизнью.
Третий удар раздался через несколько часов моего полета в хаосе спонтанного сознания и был воспринят как внешний чужеродный элемент, напоминающий, что тот, совершенно недоступный мне мир, еще существует. Четвертый удар я зафиксировал через значительный промежуток времени, оцененный мною как 2-3 месяца. На какое-то мгновение я вспомнил, что такое "нормальное" время, понимая, что мое существование не имеет к нему теперь никакого отношения, И вообще трудно сказать, что такое время в мире спонтанного сознания, где нет никаких часов, никаких ритмических процессов и вообще никакой известной физики. Пятый удар я ощутил уже будучи кроликом, но не через уши и не через тело кролика, но, тем не менее, откуда-то извне. И гуманное воспоминание всколыхнулось где-то в глубине того, что осталось во мне от человека. За 5 ударов, длящихся менее 5-и секунд, я прожил неизмеримый отрезок времени,- не могу сказать какой, но в мои 40 лет дошкольное детство казалось мне менее удаленным, чем первый удар часов от последнего.
Что делал я всё это время, лишенный возможности проявить себя во внешнем мире, лишенный внешнего? Как существовало мое "я", одно, предоставленное себе сознание? Вначале оно радостно закружилось в вихре фантазии, празднуя освобождение из плена материи. Но радость постепенно угасала: всё яснее угадывалось, что это инерционное дви¬жение по проложенным ранее путям подчинено суровому закону необходимости. Нет, не фантазия летит, куда ей вздумается, а какой-то неумолимый вихрь кружит и треплет меня по воле своей безумной прихоти. Я не знал, где и кем буду через мгновенье, и тем более не знал, чем всё это кончится и кончится ли вообще, хоть и вспоминалось иногда, что всё это - фантазия умирающего.
Я стал делать усилия, чтобы как-то разобраться в этом хаосе, уловить в нем хоть какой-то порядок и обрести хоть какую-нибудь. реальность. Для этого каждый момент фантазии мне пришлось привязать к реальности моей прошлой жизни. И постепенно всё становилось на свои места. Моя жизнь была тщательно пережита несколько раз по фрагментам, чтобы всему найти подобающее место и сделать окончательный вывод. Это было мое чистилище - так я назвал эту фазу глубочайшего и всеобъемлющего самоанализа, даль которого - итог всей жизни. И, как я понял в дальнейшем, подводится этот итог не на сло¬вах, а как факт - в виде последующего пристанища.
Непонятно по каким, но, несомненно, по самым фундаментальным законам бытия взаимодействовали и сменяли друг друга картины, образы, мысли, слова, эмоции. Постепенно вихрь успокаивался, я чувствовал, что скоро будет сделан окончательный вывод, вихрь остановится, и я обрету реальность,- какую, я еще не знал, но опасался худшего, лее чаще этот суд над самим собой оборачивался против меня. Всё чаща этот странный мир низвергался на меня потоком отрицательных эмоций. Всю жизнь мы мечемся между раем и адом, между радостью и страданием, но они неглубоки и кратковременны - эти наказания и поощрения при жизни за сравнительно несущественные поступки. Я хорошо понял только в моем чистилище, как и почему мы сами, всегда сами наказываем и поощряем себя при жизни. Теперь за всю жизнь в целом меня ожидала неизмеримо более серьезная расплата.
Факты сознания стремились к результирующему факту, как мно¬жество сил заменяются равнодействующей. Представив себе компьютер как грубую модель моего мозга, я понял, что при полном его выключении навсегда все наличествующие в нем импульсы и напряжения сводятся воедино по всем своим параметрам, и результат не исчезает, а куда-то девается, превращается во что-то и т.д. Возможно, как-то подобным образом исчислялась моя истина обо мне.
В конце концов вихрь остановился. Последний образ - частая металлическая сетка - обрел устойчивость, он не таял, не сменялся другим, как все предыдущие. Я ощутил запах травы, мягкую подстилку под собой, свое новое мохнатое тело... Если бы я стал просто кроликом! Сколько раз в горькие минуты жизни я завидовал беззаботным зверюшкам! Но приговор мой был суров: из всего моего человеческого сознания мне было оставлено только понимание того, что на самом деле я не кролик, а человек. Мне было оставлено только совершенно человеческое страдание, но без облегчающей способности мыслить. Я не мог сам связывать слова, но как-то понимал человеческую речь посредством кроличьих эмоций.
Знание того, что меня собираются зарезать, пребывало во мне в виде кровавых картин и почти реального ощущения нестерпимой боли, - невозможно придумать ничего страшнее для кролика и для меня, живущего его страхами. Правда, изредка просыпались и другие страхи - человеческие. "Ну, зарежут, и снова вихрь, и снова итог кроличьей жизни?- всплывала тоскливая мысль.- Что же делать, чтобы не было еще хуже? Что же делать?" Мысль исчезала, оставляя кролика в истерическом недоумении, которое было для него эквивалентом этого "что делать?"
Но, пожалуй, самым страшным для человека было осознание того, что никогда никого не зарежут, потому что время остановилось. Кролик не мог знать, сколько ему ждать своей участи, он не вел счета дней, и времени в обычном смысле для него не существовало. Не было возможности кроличьим умом сопоставить отстояние моментов. Он не мог знать, прошло два дня, или сто, или миллион дней. И человек, скрытый в кролике, не мог этого знать и знал, что не может этого знать в принципе, потому что время кролика - еще не время для чело¬века, для человека это - вечность. И человек не мог объяснить кролику, что его никогда не зарежут, потому что тогда эта вечность не была он вечностью кролика, ожидающего смерти. Разумеется, кролика, наконец, зарезали, но человек в нем успел ощутить вечность в полную потерю надежды, которая, как принято считать, и составляет суть адских мук.
Я ни в коем случае не стремлюсь вооружить читателя новым лозунгом, и вывод о том, что никогда не следует терять надежду, был бы полнейшей нелепостью. Вы всё равно ее потеряете, если возникнет необходимость; вы забудете свой лозунг в вихре саморазоблачения и на потерю надежды осудите себя сами. Я хочу только предупредить, что никакой крайний атеизм и материализм не исключает необходимости поисков гармонии в себе и в мире. Потому что настанет момент, когда вы останетесь с собой наедине, чтобы узнать истину вашей жизни.
Что было после смерти кролика, я не стану рассказывать; скажу только, что пришло время, когда я смог проникнуть мыслью в мозг живущего среда вас человека, заставив его записать этот правдивый эпизод из моей жизни. Остается только добавить для полноты картины, что хозяином кролика был я сам в возрасте 15 лет, и что действительно у меня тогда был кролик, которого я убил ради спора,- чтобы утвердить свою состоятельность по совершенно несостоятельному критерию жестокости. И, как я понял позже, эта самая существенная измена своей совести оказалась событием, направившим всю мою жизнь по неверному руслу. Поистине, это убиенное существо оказалось равнодействующей всей моей жизни.
Как я ни старался потом быть лучше, я уже знал, что могу быть жестоким, а следовательно - я жесток. И, подсознательно стремясь последовательности, я свои хорошие поступки расценивал как лице¬мерие. Меня постоянно преследовал страх,- я знал, что я - не из лучших, а таким не должно быть хорошо. Потому я всегда сам себе пакостил и стал бояться даже собственных поступков,- отчасти еще при жизни я был этим перепуганным кроликом.
Я действительно стремился к гармонии, но к гармонии ошибочной, - к гармонии с совершённой однажды ошибкой. Но гармония - закон бытия, и равновесие, однажды нарушенное, восстановилось естественным ходом событии. Мне пришлось прожить вечность в шкуре обреченного животного не для искупления вины перед ним, но только для восстановления гармоничной картины мира. P.S. продолжение - будет!
|
